Читать книгу Умри вместо меня. Повести и рассказы онлайн
Все продолжалось нестерпимо долго, уже зажглись звезды, а мы еще кружили, как заводные, по окрестным улочкам и пустырям, уходили дальше и дальше от городских огней, пока не притормозили у заброшенной развалюхи (на другой день искали – тщетно, как сквозь землю провалилась), я раскинул ее тело на железных листах обвалившегося гаража, сыпалась штукатурка, я жадно вонзился в нее и увидел звезды у себя под ногами, опрокинутые, словно ввинчивался не в ее кокосовую плоть, а в хрустящую парусину неба. О, небесное свечение, гормон счастья, излитый на меня, незабвенный. Потом мы спустились к морю, в каком-то другом, диком месте, куда и забредать-то страшно, и все повторялось вновь, до самого рассвета, у морской кромки, у ручной воды, среди детских островков песка, перемешанного с галькой, но так не было, потому что море смывает не только усталость и сладкий пот, оно забирается в тебя и что-то стирает.
– Три дня мы провели, сцепив руки, банкет на вилле, катанье на паруснике и дельтаплане, уже померкло, выветрилось, конечно, я хотел себя показать с лучшей стороны, а она уже меня знала с самой сокровенной; зачем я витийствовал на пляже, измышляя несуразные стишки: Таня, ты – выхлоп мазурки, Таня, нас скоро не станет…
– Зачем каркал? Короче, она не полетела в Питер, к родителям, очертя голову, мы рванули ко мне, в Москву, и, забираясь на второй этаж, я бросил матери – это Таня! Как говорят: вот, моя жена. Небо, перечерченное канатами дождя, дряблые городские комары, как маленькие вертолеты в осенней паутине, пылающий котел, красный орган осени, все эти багровые жилки, перепонки листьев, золотые запонки на рубашке снега.
Я не люблю свою мать, не люблю и не перестаю удивляться на нее. Она бы распрекрасно прожила с Эйнштейном и с бен Ладаном, и везде была бы уместна, прирожденная жена, гений семейной жизни, ухаживающая за мужьями, как сиделка за больными, и неизменно переживающая их; Альбертику помогла бы реализовать его сумасшедшую теорию своим чутким отношением.
Радовалась ли она сама в браке? Не уверен, то была жизнь без конфликтов и упреков, похороны без слез. Но она сняла желтую гусеницу, царапавшую суставчатым телом мою младенческую кожу: я ничего не мог сказать, я орал от ужаса в коляске, и меня, полугодовалого, не понимали, а она подошла и сняла глазастое чудовище со лба, и эта первая младенческая память, пуповина внутриутробной, в пользу матери. Потом, из сумрака детства, в Мордовии (я рассказывал Тане, да мало нам выпало времени для рассказов), выплывает острая, как полумесяц, морда лагерной суки Ханки, видно, названной в честь незатейливого пойла, сучка из продмага, косившего почем зря мужиков в погонах, самого цветущего возраста; Ханку списали по старости, и все не доходили пьяные руки пустить в расход. И первые мои рисунки запечатлели унылую вышку и лагерную колючку, помню, мне даже хотелось нарисовать ток, пропущенный сквозь металлические шипы, но не придумали таких красок, и сейчас нету. Позже я уничтожил наброски, труднее с памятью, я ничем не походил на рыжего, лобастого отца, начальничка, напиваясь до белой, бешеной пены, он меня не замечал, как муху, севшую на китель, цеплялся репьем к матери, покорной, противно услужливой. Мне было семь лет, нет, восемь, когда его шарахнул инсульт, он вылезал из жизни, как из штанов с лампасами, синюшный дергался, сползая с дивана, а снежный паук на окне крутил свое сальто мортале.