Читать книгу Книга отзывов и предисловий онлайн

• – Смертинька, Смертинька, кто твоя бабушка?
• – Вечная воля Твоя. Вяжет из лыка удавки, голубушка,
• давит винцо из тряпья.

• – Смертинька, Смертинька, что твои сказочки?
• – Темные лясы Твои. Точат и точат несладкие косточки
• тех, кто лежит в забытьи.

• – Смертинька, Смертинька, где твои варежки?
• – В темном притворе Твоем. Трогают, трогают медные денежки
• под золоченым тряпьем.

• – Смертинька, Смертинька, что твои саночки?
• – Слов Твоих скользкая суть. Вон как летят по раздавленной улочке,
• ищут, кого полоснуть.

• – Смертинька, я ж тебе был вроде крестного!
• Ты меня этак за что?
• – Дядя! Я так, повторяю за взрослыми.
• …Где ж мои варежки-то?

Где-то полтора десятилетия назад Данила Давыдов предложил термин «некроинфантилизм», обозначающий тенденцию к острому сближению мотивов детства и смерти в новейшей русской поэзии. Горалик, обладающая мощным фольклорным чутьем, знает, что ничего нового в этом сближении нет: достаточно вспомнить многочисленные народные «смертные колыбельные». Агонизирующие кошка и собака – это, конечно, те самые, которым всегда пытаются передать чью-то боль в материнском заговоре. Сказка о репке оказывается моделью для перехода из одного мира в другой: «Потом сначала бабка, позже – дедка. / Потом зима, ты возишься с картошкой – / И чувствуешь, как полегоньку тянут. / Уже тихонько начали тянуть».

Фольклоризм здесь исключительно важен: пластичность песенной стихии сочетается с поэтическими формулами, смысл которых обновляется «на ходу». Стилистические регистры быстро сменяются один другим (будто к страшному пробуешь подступиться с разных сторон), но песенная просодия делает эти переходы плавными:

• я вернулась – на сосцах наколки,
• на резцы наколоты малявы,
• мною обретен пароксизмальный
• дискурсивный опыт
• там, где всяк надзорен и наказан…

И тут любопытно то, что вневременнáя природа фольклора у Горалик выворачивается всевременно́й изнанкой. Невозможно точно сказать, в каком времени и пространстве совершается речь в стихотворении, где «в Лицею» к Виле приходит «Волка», где соседствуют Лесбия и кобла, ретвит и малява; речь идет о постоянстве зла, потому что в любое время и в любую эпоху можно представить себе такой диалог: «– А и страшно, Виля, нынче воют! / – Ладно воют – страшно подвывают». Соседство высокого и низкого – например, явление пророка в какой-то чудовищно-блатной стихии – выражает остроту тоски, которую отрицают, но ощущают даже хтонические убийцы, когда с пророком наконец покончено: «и кого ебет? – никого ебет, / что при нас красавица не поет / и медведь не пляшет». Кроме всего прочего, эту книгу почти бессмысленно рецензировать в российских СМИ после закона о мате, в котором, кажется, смерть тоже находит повод для торжества.