Читать книгу Генезис платоновской философии. Первый том, вторая часть онлайн

Последнее происходит прежде всего за счет дальнейшего подчеркивания высших психологических моментов, заключенных в восприятии красоты. После того как первое возбуждение объективного элемента, духовного содержания, принесенного с собой, было символизировано в этом святом душе, теперь необходимо также изобразить усиление субъективной духовной силы и тем самым позволить душе выйти из той пассивности, в которой она все еще находится во время этого душа. Поэтому символика положения или таинства должна быть заменена совершенно иным изображением, а так как идеальная сила души сама вошла в физический, физиологический образ оперения, то и это изображение должно иметь физиологический характер. Недаром, однако, Платон подчеркивает, что душе в целом (πασα) некогда были даны крылья, ибо даже если возвышающая сила крыльев изначально принадлежит только νους, а επιθυμια скорее притягивает к земле, крылья в то же время обладают силой уносить с собой чувственную душу, и только на этой предпосылке основывается возможность того, что, наоборот, высшее знание уже дремлет в восприятии чувств.51 Таким образом, Платон символически следует эмпедокловскому объяснению восприятия через проникновение в органы чувств истечений воспринимаемых предметов.52

Эти излияния прекрасного тела теперь проникают из глаз в душу и оплодотворяют оставшиеся зародыши перьев. То есть сразу же с восприятием прекрасного возникает изумленное ощущение возвышенности идеального объекта, который скрыт за чувственной красотой, первое осознание возможности приблизиться к нему, но в то же время и желание (ιμερος) действительно овладеть им, тем самым снова этимологическая шутка напоминает нам о неадекватности этого чувственного представления. Таким образом, однако, в самом желании – а ιμερος является таковым – заложена сильная идеальная черта, зародыш оперения. В ιμερος два момента, которые еще недавно хаотично переплетались в «святом душе», – боль отчуждения от идеала и радость его обретения, волнение и удовлетворение – теперь разделяются, и отныне одно неуклонно растет вместе с другим. И хотя стимул и импульс вскоре снова угас бы, если бы не получал новой подпитки, он не перестает искать ее в постоянно возобновляющемся созерцании. Таким образом, это первое зарождающееся осознание становится несокрушимой силой, ибо вместе с силой теперь всегда растет и обладание, с самим стремлением к покою и исцелению до полной преданности с жертвованием всех других благ, чем резко подчеркивается контраст с чувственным любовником, описанным в двух предыдущих речах (ср. с. 231 B. 239 E. f. и с. 233 D.). Суть истинной любви теперь заключается в этом ιμερος, охарактеризованном таким образом. Таким образом, крылья, с которыми раньше изображали Эроса, интерпретируются как крылья, которыми он управляет – на языке богов Эрос называется Pteros, то есть крылатый, – и для этого используются два стиха из какого-то Гомерида, то есть гомеровского рапсода, чтобы связать в одном имени сущность идеальной и безнравственной любви в противоположность друг другу. То, что в этих стихах является вдохновляющей силой стремления к чувственному слиянию (πτεροφοιτον αναγχην), Платон переосмысливает духовно. Как выше он использовал мистерии в качестве символа, так и эти стихи становятся для него гомеровскими мистериями (εχ των αποθετων επων), что, конечно, еще ярче подчеркивает безнравственность их содержания, хотя это выражение может также указывать на то, что эти рапсодии в то время еще были собственными прокламациями, а именно эпические гимны или проэмы – ведь их собственная поэтическая деятельность в то время, несомненно, ограничивалась ими, и, следовательно, эти стихи, вероятно, тоже из них – и, так сказать, вызвали их на свет из своего доселе скрытого и неизвестного наследия. Таким образом, эпические поэты и рапсоды заново ставятся в один ряд с такими ораторами, как Лисий, и даже плохой ритм их стихов подвергается здесь бичеванию, как и ритм прозы Лисия (см. выше.53)